Революция 1917 года в зарубежной исторической науке

Виталий Витальевич Тихонов – кандидат исторических наук, Институт российской истории РАН, старший научный сотрудник.

Зарубежные историки традиционно уделяли повышенное внимание революции 1917 г.[i], рассматривая ее в качестве причины утверждения советской власти, провозгласившей путь на построение нового общественного строя, альтернативного капиталистическому. В этой связи западных историков, политологов и философов остро интересовал вопрос о том, имелись ли альтернативы Октябрьской революции, и насколько они были реальны. В условиях «холодной войны» тема революции 1917 г. приобретала острое политическое звучание, что самым непосредственным образом отражалось на исследовательской практике.

Основные центры изучения истории России и СССР сложились в Великобритании и особенно в США, где изучение главного геополитического соперника привлекало повышенное внимание и щедро финансировалось. В континентальной Европе исследования Советского Союза не приобрели американского размаха, но также стали заметным и респектабельным направлением. Лидирующие позиции занимали   Франция и ФРГ.

Основы изучения российской революции были заложены еще в 1920–30-х гг. Так, в 1935 г. вышла в свет двухтомная монография У. Чемберлина «Русская революция»[ii], впоследствии неоднократно переиздававшаяся. Издание отличалось симпатией автора к Февральской революции и предлагало читателям подробный событийный ряд. Большой интерес вызвала книга Б. Пэйрса «Падение русской монархии»[iii], который не считал революцию неизбежной, а связывал ее с политическими ошибками царского режима.

Особое значение в становлении послевоенной западной русистики сыграли русские историки-эмигранты М.М. Карпович, В.А. Маклаков, М.Т. Флоринский, С.П. Мельгунов, Г.В. Вернадский и др. Многие из них стали университетскими преподавателями и воспитали первое поколение американских исследователей России и Советского Союза[iv]. Общим местом в их оценке русской революции являлось представление о возможности ее избежать. В отличие от советских историков они подчеркивали успехи Российской империи накануне ее краха, а Октябрьская революция расценивалась как классический государственный переворот.

Послевоенное поколение американских историков-русистов и советологов (Р. Пайпс, Л. Шапиро, М. Малиа и др.) отдавало предпочтение классической политической истории. В центре их внимания оказались проблемы причин и последствий революции 1917 г.[v] Идейными основаниями оценки революции стал либерализм, а теоретико-методологические предпочтения варьировались от теории тоталитаризма до активно развивавшейся в то время теории модернизации. И в том, и в другом случае советскую историю оценивали по западноевропейской ценностной шкале, а не как специфический цивилизационный феномен.

В рамках политической истории большое внимание уделялось истории партии большевиков и их лидеров. Причем оценка их деятельности не отличалась положительными коннотациями, а успех партии объяснялся циничным прагматизмом и умением воспользоваться наступившим хаосом. Л. Шапиро вообще утверждал, что к Первой мировой войне партия большевиков находилась в состоянии упадка и политической изоляции, а революция стала для ее лидеров полной неожиданностью[vi]. Для сторонников тоталитарной теории характерной чертой стало указание на анархический характер революции. Подчеркивалось, что революция и ее идейное наследие в виде ленинизма подготовили сталинский тоталитаризм[vii].

Интересно, что в законченном виде данная концепция нашла выражение не в трудах 1950-х гг., а в книге Р. Пайпса, появившейся в начале 1990-х гг. на волне возрождения интереса к тоталитарной концепции в связи с кризисом и развалом СССР[viii]. В ней автор категорически отрицает вовлечение в Октябрьскую революцию широких масс населения, рассматривая ее как следствие переворота. Отвергнув причастность общества к революции, Р. Пайпс тем самым доказывал, что большевики могли впоследствии удержать власть только при помощи тотального насилия. Здесь он проводил прямую линию между Лениным и сталинским режимом. Более того, большевистские практики насилия и контроля над собственностью историк связывал с традиционной для России «вотчинной», «патримониальной» социально-политической системой, в которой жители страны являются собственностью правителя[ix].

В 1950-е гг. выделялись труды английского марксиста Э. Карра. Он делал упор на социально-политических факторах и акцентировал внимание на массах как субъекте исторического процесса. При этом он не отрицал значения политической воли участников событий. Революцию 1917 г. Карр считал поворотным пунктом мировой истории. В его понимании Февральская революция стала следствием социального неравенства и падения уровня жизни на фоне Первой мировой войны. Указывая на противоречия между марксистской теорией и реальной революционной практикой, Карр все же считал, что Октябрьскую революцию вполне можно считать пролетарской[x].

1950-60-х гг. ознаменовались дискуссией между так называемыми «оптимистами» и «пессимистами». Первые доказывали, что, несмотря на имевшиеся проблемы, Россия начала XX в. вышла на уверенную траекторию роста национального дохода и вполне была готова статью развитой и благополучной страной, а революция в таких условиях отнюдь не была предопределена[xi]. «Пессимисты» акцентировали внимание на слабости общественных и экономических институтов, диспропорциях в развитии, национальных движениях и традиционалистской политической культуре русских. В условиях быстрых перемен социальный взрыв был неизбежен, а самодержавие было просто не готово его предотвратить. Так, А. Гершенкрон, признавая успехи России в повышении объема ВВП и росте промышленности, указывал на противоречия этих успехов. Он подчеркивал, что промышленное развитие целиком зависело от государственной поддержки и не приводило к реальному росту благосостояния граждан, особенно основной массы населения – крестьян. Именно их тяжелое положение и стало, по его мнению, причиной революционных потрясений[xii].

В 1960-е гг. в науку приходит новое поколение исследователей, которых принято называть «ревизионистами». Бурные 1960-е, мода на левые идеи в интеллектуальной среде, процессы десталинизации в СССР, опровергавшие самые мрачные прогнозы сторонников теории тоталитаризма, влияние английских историков-марксистов – все это стало питательным фоном для смены вех в советологии. Характерными чертами ревизионистов стало внимание к социальной истории. Они считали, что политическая история производна от социально-экономических процессов. Поворотным моментом в утверждении «ревизионистского» направления считается появление статьи Л. Хеймсона «Проблема социальной стабильности в городской России, 1905–1917»[xiii]. Автор доказывал существование в России глубокого антагонизма между властью и обществом, подчеркивал усиливающуюся классовую борьбу и активность рабочих, что, с его точки зрения, делало революцию неизбежной.

Большое влияние на новое поколение историков оказал недогматический марксизм. Особый акцент на социальные движения и историю снизу привел к интенсификации историками-ревизионистами поисков новых источников и активизировал работу с советскими архивами. Тем более, что левые взгляды делали их для советской системы более желанными гостями, чем их антисоветски настроенных предшественников. История революции занимала особое внимание историков этого поколения. Более того, можно утверждать, что произошло сближение ряда позиций историков-ревизионистов и советской историографии.

Особенностью ревизионистского подхода к истории революции стало не только широкое привлечение архивного материала, но и расширение проблематики и территориальных рамок исследований. Особое внимание уделялось роли в революции различных социальных групп, их классовому и политическому протесту. При этом авторы уходили от упрощенных трактовок классовой борьбы. Например, У. Розенберг подчеркивал, что профессиональная идентичность играла большую роль в сознании рабочих, чем классовое сознание.

Не была забыта и история партий. У. Розенберг в монографии, посвященной партии кадетов в революции, доказывал, что причиной поражения либерального политического крыла в лице кадетов стало то, что они заняли позицию отстаивания интересов привилегированных классов, игнорируя требования масс[xiv].

Знаковым событием стало появление монографии Т. Хасегавы «Февральская революция: Петроград, 1917»[xv], которая стала ярким примером пересмотра устоявшихся в западной историографии представлений. Авторская концепция Т. Хасегавы основывалась не нескольких положениях: во-первых, причиной революции стало восстание масс, вызванное социальными противоречиями и лишениями Первой мировой войны; во-вторых, несмотря на стремление либералов к компромиссу с правительством, царизм упорно отказывался от союза с умеренной оппозицией, что в итоге привело ее в стан радикальных противников режима; в-третьих, он призывал не преувеличивать стихийный и анархический характер революции, указывая на роль революционных рабочих-активистов, представлявших различные социалистические партии и группы.

Ревизионистский характер носила и книга А. Рабиновича «Большевики приходят к власти. Революция в Петрограде»[xvi]. Историк не считал Октябрьскую революцию неизбежной. По его мнению, если бы Временное правительство отказалось от продолжения войны и прислушалось к чаяньям низов, то у него был шанс сохранить власть. Наоборот, большевики чутко прислушивались к требованиям масс, что способствовало тому, что их лозунги оказались понятны и привлекательны. Более того, по мнению автора, только большевики смогли понять особое значение армии в текущем моменте и проводили активную агитацию в ее рядах. В то же время А. Рабинович акцентирует внимание на расколе внутри самой партии большевиков, отрицая тем самым аксиому сторонников тоталитарной теории о партии как единой, жестко выстроенной организации, нацеленной на взятие власти. В противовес этому он считал ее достаточно гибкой структурой, способной меняться в случае необходимости и подстраиваться под настроения масс. Таким образом, большевики оказывались не кукловодами революции, а выразителями ее настроений, что и стало причиной их успеха. Примечательно, что книга А. Рабиновича вызвала критику со стороны Л. Шапиро, считавшего, что Октябрьская революция являлась верхушечным переворотом, поддержанным деклассированными элементами, преимущественно солдатами столичного гарнизона[xvii].

Во французской историографии происходили схожие процессы. Классическим признается исследование М. Ферро, посвященное Октябрьской революции[xviii]. Постулирование решающей роли массовых движений в революции приводило автора к постулату о вторичности роли партий в процессе. В то же время остро ставился вопрос о том, какая партия сможет встать во главе стихии. По мнению М. Ферро, ни либеральные, ни социалистические партии не были достаточно популистскими, чтобы завоевать симпатии толпы. А вот большевики, не сопротивлявшиеся стихии революции, сумели предстать в образе выразителей народных чаяний и исполнителей их требований в области экономики и социальной сферы. Автор подчеркивал, что реальные цели партии расходились с интересами народа.

На фоне повышенного интереса к социальной истории революции архаично смотрелась книга английского автора русского происхождения Г.М. Каткова «Россия, 1917: Февральская революция»[xix], утверждавшего, что причиной революции стал заговор масонов, осуществленный на немецкие деньги.

Таким образом, к 1980-м гг. в западноевропейской советологии и русистике в изучении Революции 1917 г. произошли существенные изменения, главным содержанием которых стал поворот от классической политической истории к социальной в ее ревизионистском варианте. Но уже в 1980-е гг. радикально изменился контекст изучения русской революции. Кардинально изменился политический контекст. Начавшаяся Перестройка и последовавший развал Советского Союза завершили советскую эпоху, рожденную революцией 1917 г. Казалось, что сама жизнь показала утопичность идеалов Октябрьской революции. Большой стимул исследованиям придала «архивная революция» в России, когда местные архивы, в том числе и региональные, стали полностью доступны для зарубежных историков. Значительные изменения произошли в методологии исследований, повернувшихся в сторону «маленького человека» и его психологии, истории повседневности, символической реальности и т. д.

В новых условиях продолжился «вечный» спор «оптимистов» и «пессимистов». Ярко выраженный оптимизм демонстрируют и авторы сборника «Russia in the European context 1789–1914: A Member of the family» (N.Y., 2005). Среди них известные специалисты по истории России XIX – начала XX в.: М. Меланкон, Л. Хёфнер, А. Пэйт и др. Пафос издания заключается в утверждении взгляда на Россию как на нормальную европейскую страну, развивающуюся в русле магистральных тенденций эволюции западного государства и общества. В книге пересматривается взгляд на Россию как на страну слабых общественных институтов. Наоборот, члены авторского коллектива демонстрируют заметные успехи в развитии схожих с западноевропейскими институтов государства и общества.

К «пессимистам» в оценке роста благосостояния населения России можно причислить оксфордского профессора экономики Р. Аллена. Динамику развития Российской империи он рассматривает в контексте проблемы успеха / неуспеха советской экономической модели. По его мнению, сохранение дореволюционной экономической модели не привело бы к сокращению разрыва в уровне жизни между населением России и развитыми странами. Причинами являлся быстрый демографический рост, неэффективное управление, разрыв между богатыми и бедными, а также инфраструктурный тупик российской экономики, в который она бы попала в 1920-е гг. И хотя непосредственную причину революции Р. Аллен видел в Первой мировой войне, он утверждает, что имперская экономическая традиция была благодатной почвой для возникновения радикальных политических течений[xx].

Определенный резонанс вызвали работы О. Файджеса, который рассматривал роль крестьянства в революции через призму фактического противостояния между городом и деревней. Он исходит из того, что крестьянский мир России был архаичен, а попытки его реформирования провалились, поскольку общины сопротивлялись этому как могли. Революция 1917 г. привела к тому, что сельская община стала автономной политической силой. Она быстро демократизировалась, допуская к управлению непривилегированные сельские элементы и женщин. Большое внимание автор уделяет вопросу восприятия крестьянством лозунгов политиков. Он показывает, что они преломлялись в сознании крестьян самым причудливым образом, поскольку «язык города» и «язык деревни» сильно отличались. Попытка большевиков навязать общине классовую борьбу между кулаками и бедняками при помощи комбедов также столкнулось с вековым общинным сознанием русского крестьянина[xxi].

Заметный интерес проявляется к региональному ракурсу исследования русской революции[xxii]. В 2001 г. на русском языке была опубликована работа японского исследователя Кимитака Мацузато, в которой он анализировал причины кризиса снабжения хлебом городов, что и стало поводом для начала революции. С его точки зрения, никакого реального дефицита не было, а проблема заключалась в том, что в децентрализованной экономике местные земства преследовали собственные интересы в ущерб столицам. Именно региональные противоречия и стали причиной кризиса[xxiii]. В 2007 г. вышла монография исследовательницы из Великобритании С. Бэдкок, посвященная революции в российской провинции (за основу были взяты Нижегородская и Казанская губернии)[xxiv]. В ней ученый подчеркивает раскол между центральной властью и провинцией. Большое внимание в монографии уделяется политической жизни провинции. Она настаивает на том, что говорить о проекции модели «двоевластия», сложившегося в Петрограде, в провинции не приходится, а уместнее говорить о «распылении власти» между многочисленными политическими и социальными акторами. С. Бэдкок указывает на значение в политической жизни провинции социальных групп, ранее почти не попадавших в поле зрения историков. Она подчеркивает, что солдатки (жены мобилизованных на фронт) оказали большое влияние на местную политику. Политическая элита оказалась неспособной оказать влияние на массы и контролировать их представления о новом порядке. Хлебный кризис, во время которого одни губернии отказывались помогать другим, наглядно показал, что жители исходили из прагматических соображений, в основе которых лежали экономические интересы локальных сообществ. Наконец автор указывает на тот факт, что демократизация и децентрализация, проводимые Временным правительством, в то время как воюющие страны наоборот усиливали контроль за экономикой, управлением и политической жизнью, стали причиной потери управляемости провинции центром.

Одной из основных тенденций современной историографии является отказ рассматривать революцию 1917 г. как резкий и радикальный разрыв с предыдущими социально-политическими и экономическими практиками. Теперь революция оказывается частью системного кризиса империи, вызванного Первой мировой войной, и завершившегося только с прекращением Гражданской войны. В концентрированной форме такой подход нашел свое выражение в монографии П. Холквиста, который тесно связывал организационные практики военного времени и революционную политику Временного правительства и большевиков. С его точки зрения, именно «либеральные бюрократы» из «парагосударственных» общественных структур (например, Земгор), вышедшие на политическую авансцену в годы Первой мировой войны и требовавшие решительных действий со стороны государства, выработали практики государственного насилия. К февралю 1917 г. они огосударствили торговлю хлебом и выдавили частных торговцев, что привело к дефициту. Поэтому Временное правительство милитаризировало режим и свою политику, что и унаследовали большевики. Рецепция дореволюционного опыта проявилась и в том, что как красные, так и белые проводили схожие мероприятия, несмотря на разницу в идеологии[xxv].

Схожей позиции придерживается авторский коллектив «Критического словаря Русской революции: 1914–1921», первое издание которого вышло на английском языке в 1997 г. Книга стала успешным примером международного сотрудничества ведущих специалистов по истории революции 1917 г. Составителями словаря выступили Эд. Актон, Уи.Г. Розенберг и В.Ю. Черняев. В 2014 г. увидело свет русское издание[xxvi]. Важно отметить, что уже в 1997 г. авторы словаря указывали на тревожные тенденции роста популярности конспиралогических версий. К сожалению, с тех пор эта тенденция никуда не пропала, а только усилилась.

Вообще необходимо отметить характерное для современных исследователей стремление к рассмотрению революции как явления, которому предшествовал длительный подготовительный процесс. Но не только признание преемственности между дореволюционной эпохой и революцией стало историографической нормой. Многие исследователи продолжают рассматривать революцию как отправную точку в совершении большевиками настоящей социоментальной революции. Ш. Фицпатрик рассматривает революцию как длительный процесс радикальной перестройки общества, который стартовал в 1917 г. и закончился только после «Большого террора» 1937–1938 гг., когда даже коммунистическая партия жаждала установления стабильности и снижения революционного террора[xxvii].

Итак, главной тенденцией современной зарубежной историографии является рассмотрение революции 1917 г. как процесса, а не события. В этой связи существенно расширяются ее хронологические рамки. Уже становится нормой рассматривать проблему в продолжительном временном отрезке 1914–1921 гг. В последние годы особое внимание уделяется роли Первой мировой войны в стимулировании революционных процессов.

 

Примечания

[i] См. обобщающие обзоры: Дэвид-Фокс М. Введение. Отцы, дети и внуки в американской историографии царской России // Американская русистика. Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С. 5–47; Большакова О.В. Русская революция глазами трех поколений американских историков // 1917 г. Россия революционная. Сборник обзоров и рефератов. 2-е изд. испр. и доп. М., 2009. С. 6–32; Шевырин В.М. Революция 1917 г.: переосмысление в зарубежной историографии (обзор) // Там же. С. 33–64; и др.

[ii] Chemberlin W. The Russian Revolution. 1917–1921. N.Y., 1935.

[iii] Pares B. The Fall of the Russian Monarchy. London, 1939.

[iv] См.: Дэвид-Фокс М. Отцы, дети и внуки в американской историографии царской России. С. 7–10.

[v] Большакова О.В. История России XX в. в США: темы и парадигмы // Зарубежное россиеведение. Учебное пособие / Под ред. А.Б. Безбородова. М., 2014. С. 373.

[vi] Shapiro L. The Communist party of the Soviet Union. N.Y., 1960

[vii] Von Laue T. Why Lenin? Why Stalin? A Reappraisal of the Russian Revolution, 1900–1930. Philadelfia, 1964; Malia M. The Soviet Tragedy: A History of Socialism in Russia, 1917–1991. N.Y., 1994.

[viii] Pipes R. Russian Revolution. Vol. 1–2. N.Y., 1990. Русское издание: Пайпс Р. Русская революция. Ч. 1–2. М., 1994.

[ix] Об этом см. другую книгу историка: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.

[x] Карр Э. Большевистская революция. 1917–1923. Т. 1–2. М., 1990. С. 75–115 (издание на английском языке вышло в 1954 г.).

[xi] Gregory P.R. Russian National Income, 1885–1913. Cambridge, 1982.

[xii] Gershenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. N.Y., 1962; Русское издание: Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015.

[xiii] Slavic Review. 1964. Vol. 23. № 4; 1965. Vol. 24. № 1.

[xiv] Rosenberg W. Liberals in the Russian Revolution: The Constitutional Democratic Party, 1917–1921. Princeton, 1974.

[xv] Hasegava T. The February Revolution: Petrograd, 1917. Seattle, London, 1981.

[xvi] Rabinowitch A. The Bolsheviks Come to Power: The Revolution of 1917 in Petrograd. N.Y., 1976. Русское издание: Рабинович А. Большевики приходят к власти. Революция 1917 г. в Петрограде. М., 1989.

[xvii] Shapiro L. Two Years that Shook the World // The New York Review of Books. 1977. 31 March.

[xviii] Ferro М. La revolution de 1917. La Chute du tsarisme et les origins d’Octobre. Paris, 1967.

[xix] Katkov G. Russia, 1917. The February Revolution. London, 1967. Русское издание: Катков Г.М. Февральская революция. М., 1997.

[xx] Аллен Роберт С. От фермы к фабрике. Новая интерпретация советской промышленной революции. М., 2013.

[xxi] Figes O. Peasant Russia. Civil War: The Volga Countryside in Revolution (1917–1921). Oxford, 1989; Figes O. A People’s Tragedy: The Russian Revolution. 1891–1924. L., 1996.

[xxii] Об этом см.: Novikova L. The Russian Revolution from a Provincial Perspective // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, Volume 16, Number 4, Fall 2015 (New Series). Pp. 769–785.

[xxiii] Мацузато К. Земства во время Первой мировой войны: межрегиональные конфликты и падение царизма // Земский феномен: политологический анализ. Екатеринбург, 2001. С. 144–198.

[xxiv] Badcock S. Politics and the People in Revolutionary Russia: A Provincial History. Cambridge, 2007. На русском было опубликовано авторское резюме монографии: Бэдкок С. Переписывая историю Российской революции: 1917 год в провинции // Отечественная история. 2007. № 4. С. 103–112.

[xxv] Holquist P. Making war, forging revolution Russia’s continuum of crisis. 1914–1921. Cambridge. L., 2004.

[xxvi] Критический словарь Русской революции: 1914–1921. СПб., 2014.

[xxvii] Fitzpatrick Sh. The Russian Revolution. Oxford, 1994.